пусть солнце плавит небосвод,
и пусть болит, и пусть грызет

Усталость теряется где-то между прикосновениями Минхёна, аккуратно прикрывает за собой дверь, позволяя Сону впервые за несколько дней ощутить себя расслабленным и свободным, а еще по уши влюбленным, пусть он и знает Хвана вместе с каждым его взглядом наизусть. Они все у него теплые настолько, что у Сону в груди то и дело рождается что-то нежно-пастельное, трепетное и хрупкое. Застилающее невидимым полотном клокочущее, давящее и напряженное «надо». Сону на две части разваливается, совершенно не поспевая за собственной жизнью. У него глаза горят, и все встает на свои места в операционной. В те самые моменты, когда он становится тем, кем ему предначертано было стать еще до рождения Вселенной - он точно знает, что ничто на свете не сможет пошатнуть его веру и любовь к собственной профессии, это и не профессия вовсе, это вся его жизнь. Неизменная, но порой охотно питающаяся его кровью, а Сону не против, он готов отдататься ей полностью, только бы его не покидало то до зубного скрежета необходимое чувство, когда ты знаешь, что поступает верно. Минхён же совсем другой. Приземленный и домашний, которого только обнимать да любить, и сердце любит. До мурашек прямо по позвоночнику, до непозволительно глупых улыбок, до шепота прямо в ухо, до созвездий перед глазами. Сону, на самом деле, и сам не заметил, как прикипел к Минхёну. И почему сейчас он чувствует себя так, словно режет по живому, словно не имеет никакого права ворошить вот так нещадно чужую жизнь. Хван отмахивается, скрывает за улыбкой привычно-мягкой что-то томительное, граничащее с мучительным, и Сону становится не по себе. Снова. Вся эта история изнуряет, заставляет чувствовать себя виноватым, но он не может или просто не хочет мусолить одну и ту же тему по второму кругу. Так просто закрыть глаза и притвориться беззаботно-глупым, когда Минхён вновь и вновь прячется. В их отношениях вот уже несколько месяцев творится что-то неподвластное ни одному из них, но неизменно переходящее негласные границы. У них не было ссор, громких скандалов, рыданий и чемонадов с собранными вещами у двери. Только болезненная нежность и бесконечные извинения Сону. Который раздавлен, разбит и сломлен.
А Минхён его доверчиво собирает. С завидным упорством и несгибаемой верой в… их собственное долго и счастливо? Даже когда силы на исходе, даже когда Сону поступает низко и подло. Минхён не сдается. Собирает по кусочкам день за днем, отказываясь признавать, что когда-то они свернули не туда.
Он стряхивает с себя мысли, бьющиеся друг о друга в диких схватках, когда оказывается в ставших родными объятиях Хвана, а потом и вовсе забывает о них, когда видит уже накрытый стол. У Сону никогда не было настоящего дома, а Минхён построил его собственными руками, окружил заботой, читающейся в каждом уголке их убежища, где живет почти осязаемая любовь.
- Спасибо, солнце мое, - он улыбается, приступая к ужину, ощущая воцарившуюся вокруг и внутри них с Минхёном гармонию. Не будь рядом с ним столь жертвенного человека, Сону бы, наверное, с головой ушел в работу, совершенно позабыв про еду и сон, беспорядочно прожигая жизнь в поисках очередной дозы адреналина. Не будь рядом с ним Минхёна, Сону бы, наверное, умер. Потому что Хван действительно его персональное солнце. Которое светит в любое время суток, перманентно согревает и всякий раз, когда заблудился, указывает верный путь.
Он отвлекается от еды и рассматривания красивого лица Минхёна, когда звонит телефон в паре метров от него.
- Доктор Он слушает, - отвечает практически машинально, равнодушно слушает говорящего на конце провода, - Скоро буду, готовьте операционную, - тут же встает из-за стола, виновато поглядывая на Хвана, - Прости, но мне пора бежать, - подходит ближе, сопротивляясь нахлынувшему чувству вины, потому что «работа есть работа», целует в висок, - Меня ждет нереальная операция и новая смена, а тебя - крепкий сон и отсутствие моей персоны поблизости больше чем на двадцать четыре часа, поэтому ты можешь как следует оттянуться с друзьями и хорошенько отдохнуть, ладно? – накидывает на плечи пиджак, думает о том, что неплохо было бы принять душ, но время не ждет, а то, как он поступает с Минхёном обрушивается на него со всей тяжестью, и Сону не может понять, как от этого избавиться.

why are we always stuck and running
from the bullets?

У него направление в сторону больницы почти всегда сопровождается едва ли не бегом, легкий ветерок по оголенным участкам кожи вкупе с ночной прохладой рождают внутри ощущение свежести и обновления, как если бы ему и вовсе не нужен был сон. Для Сону усталость, на самом деле, никогда не была преградой, потому что с ней справляться удавалось довольно просто, а с комбинацией из самых разных чувств, пожирающих прямо сейчас по очереди каждую клетку его тела, выдается совсем неравный бой. Он закрывает глаза, пытаясь отыскать где-то в себе кнопку «off», тяжело вздыхает, когда отбросить методично подступающие в самое нутро колкие ощущения не получается ни с первой попытки, ни со второй. Раньше оставлять Минхёна вновь и вновь было легче. Он считал их отношения вполне здоровыми и совсем не заботился о чужих чувствах. Правда, сейчас его собственные чувства, подкрепляемые бесконечной заботой и неугасающей теплотой Хвана, проросли прямо под кожу, в сосуды и нервы, в жизненноважные органы. Быть может, поэтому сейчас ему в разы тяжелее воспринимать сочащуюся из Минхёна тоску и обиду. Сону понимает, что всякий раз любимому человеку причиняет боль. Иногда он ловит себя на мысли, что Минхён ежедневно дарит ему целый мир, потому что, когда он держит за руку, даже просыпаться по утрам не так страшно, а он Минхёну – только слезы и впустую потраченное время. Иногда он ловит себя на мысли, что совсем не заслужил такого, как Минхён. Минхён – золото в чистом виде и, если быть до конца откровенным, Сону бесконечно горд за то, что он принадлежит именно ему. Неважно, что металл драгоценный каждый божий день плавится под натиском той железяки, что у Сону в грудной клетке вместо сердца поселилась. Только сейчас мысли ненужные одолевают с новой силой, а у него совсем  нет сил противиться. Поэтому он находит единственный способ забыться, пусть и на время, но перестать чувствовать себя последним  мерзавцем, - уйти в работу с головой. Самый очевидный, безболезненный и действенный метод. Сону инстинктам поддается, наспех переодевается в хирургический костюм, долго-долго моет руки и позволяет себе отпустить то, что грузом тяжелым собравшись в черепной коробке не позволяло мыслить трезво и адекватно. Доктор Он человек беспринципный, жестокий и черствый, а мальчишка, живущий в дебрях его души и влюбленный в Минхёна засыпает, как только он переступает порог операционной.

- Это была лучшая операция в моей жизни, - Джехён вот-вот и улетит в космос, так он счастлив в этот момент, что Сону улыбку невольно подступающую к губам не сдерживает, вспоминая, как сам был интерном, как у самого все было в первый раз, - Спасибо, наставник Он, - у него глаза светятся восхищением неподдельным и Сону соврет, если скажет, что ему это не нравится.
- У тебя будет еще тысяча таких операций, - едва уловимым касанием руки хлопает юношу по плечу, - Хорошо поработал сегодня, можешь собой гордиться, - снова улыбка легкая перед тем, как упасть в объятия уютного кресла в зашторенной ординаторской. Сону лениво смотрит на часы и понимает, что новый день начался где-то мимо него, а они успели закончить только одну операцию, но уже лишены каких-либо сил на остаток дня. Джехён протягивает ему стаканчик с кофе из того автомата, что перестал выдавать сдачу неделю назад, а Сону благодарно принимает, только пальцы [его или чужие] отчего-то не успевают, он думает, что сон сейчас был бы весьма кстати, и проливает горячий напиток себе на костюм. Он шипит и, кажется, даже бросает пару разъяренных матов в порыве гнева, Джехён извиняется снова и снова и помогает снять вверх хирургического костюма. Сону говорит: «Пустяки» и растерянно размышляет о том, что все сменные костюмы остались дома. Джехён голосом почти дрожащим извиняется вновь, а Сону не замечает, как тот оказывается у него на коленях. Интерн прикосновениями горячими обжигает грудь, а губами к шее припадает, Сону только тогда по-настоящему открывает глаза. Джехён шепчет что-то неразборчивое и каждым новым действием показывает свое обожание и Сону соврет, если скажет, что ему это не нравится. Джехён похож на кота строптивого, который рядом с ним превращается в того, кто подчиняется добровольно, будто вот-вот и к ногам припадет, будто вот-вот и выполнит любую, даже самую безумную, просьбу. Неприятно. Сону ощущает это, когда юноша тянется к его губам, а он даже пошевельнуться не может, пока наконец не отталкивает, резко поднимаясь с кресла. Противно.
- Ты, - Сону мальчишке в глаза смотрит, чувствует, как сильно мечтает отправиться в душ, чтобы стереть с себя чужие прикосновения, - Ты перешел границу. Ты не он, - дышит часто, наружу выплевывая токсичность всей ситуации, - Пошел вон.
Мальчишка исчезает в дверном проеме и в светлеющем за ординарской коридоре Сону взглядом ловит силуэт удаляющегося человека, от одних очертаний которого и осознания всего, что только что произошло, у него сердце уходит в пятки. Нет времени анализировать и строить планы, он, повинуясь внутреннему порыву, пулей вылетает в коридор в одних лишь брюках, догоняет Минхёна, останавливает того, резко схватив за запястье.
- Минхён, все не так, как ты думаешь.
Голова идет кругом, и ему отчего-то кажется, что его мир рушится прямо сейчас.

вселенной больше нет,
                                    но я о ней зачем-то помню.

Минхёну в глаза смотреть страшно.
Минхёну в глаза смотреть стыдно.
Минхёну в глаза смотреть никак не получается.
Совсем невольно вспоминает их первую встречу. Тот день, который стал обратным отсчетом  к тому, чтобы они оба в конце концов остались на противоположных концах пропасти с гниющим ядром, он помнит смутно. В погоне за очередной операцией, он, просканировав стоящего напротив него человека, посчитав его вполне приличным и добропорядочным, хотя бы потому что тот готов взяться за уборку, до которой у Сону никогда не доходили руки, передал свзяку бьющихся друг о друга и неизменно кричащих на полутонах ключей уже новому соседу – тогда он впервые прикоснулся к нему, тогда он впервые ощутил тепло чужих рук.  Ему отчего-то всегда мерещилось, что с того самого дня параллельно их отношениям тянулась и тоненькая ниточка, сделанная из того же самого шелка, из которого сплетена сердечная мышца Минхёна.
У Минхёна голос надломленный настолько, что Сону всеми рецепторами ощущает безысходность, заставшую врасплох. Только секунду назад у него было все, а сейчас ему кажется, что он потерял что-то важное. Сознание опустошено внезапностью всего вокруг происходящего, а сердце колотиться в бешеном ритме – Сону вдруг становится страшно, потому что ниточка рвется у него на глазах.
Его вдруг током прошибает насквозь, когда в голове истерзанная и стонущая от боли невыносимой из стороны в сторону мечется лишь одна мысль.
Минхёну больно, Минхён страдал, Минхён мучился. Все. Это. Время.
А Сону не знает точно, был ли он слепцом или всего-навсего закрывал глаза на те проблемы, что давно пробили первые трещинки в их любви [оказывается, больной и несчастной]. Он только сейчас думает о том, что следовало бы чаще говорить Минхёну, как сильно он его любит. И только сейчас понимает, что никогда не говорил вслух три заветных слова, которые и сейчас совершенно не хотят выходить наружу, упрямо кусают почти ножами и перечат, выводят кончиком языка горькое «поздно», и Сону кажется, что он задыхается.
И он отпускает руку человека, которому хочется упасть в ноги и умолять о прощении, скулить от вновь открывшихся ран, целовать ладони, потому что он – лучшее, что было в его жизни. Как жаль, что Сону простую истину сквозь себя пропускает только сейчас. Как жаль, что нельзя прижать к себе и не отпускать никогда. Шептать «прости, прости, прости, прости» бесконечно долго, самозабвенно выцеловывая каждый сантиментр всегда горячей, готовой к объятиям кожи. Сону и не знал, что душа под ней рядом с ним страдала. Сону и не знал, что был эгоистом настолько, что предпочитал игнорировать чужие чувства.
- Только не говори, что это конец.
Даже сейчас он не может быть стать для Минхёна тем, кто ему необходим. Ему никогда не дотянуться до Хвана, у которого на обратной стороне глазных яблок восходят огненные рассветы. Ему никогда не стать любящим и нежным настолько, чтобы быть достойным Минхёна, переполненного такой трогательной заботой, граничащей со сказочно добрым сердцем. Ему никогда…

// моя любовь была импульсивной, не спрашивающей разрешения, безжалостно кромсающей плоть на куски мертвой ткани, но такой нуждающейся и от безысходности изнывающей.
// твоя любовь была спасительной и жертвенной, она обретала почти осязаемые очертания, чтобы горящим в грудной клетке пламенем согревать и никогда не обжигать.
// наша любовь была всепоглощающей [оказывается, неправильной и боль приносящей], наша любовь – еще одна неизведанная планета, что стремительно двигается в сторону черной дыры.
// наша любовь… была?
#np kings of leon - the end

У Сону где-то на уровне подсознания не угасает потрепанная временем надпись «срочно», скрипит противно и муторно, как древняя железяка, что когда-то была частью нерушимого механизма. У него всегда есть что-то необходимое и срочное, требующее немедленного решения, он привычно окунается в омут обязанностей и прочих «надо», прекрасно зная, что в конце концов все это когда-нибудь себя исчерпает, растворится в будничной суете, которая пустотой никогда дышать не будет, она заполнит каждый свой уголок чем-то новым и таким же срочным со стоящим рядом красным восклицательным знаком, а потом привяжет к себе все мысли и даже сновидения. Сону к подобному ритму жизни прикипел, нашел собственное отражение в грязных лужах такой банальной не_стабильности, которая время от времени выбивает из стремящегося работать на пределе организма все силы, но только тогда он по-настоящему ощущает себя живым и жизнью удовлетворенным.

Прямо сейчас Сону почему-то живым себя не чувствует.

Тоскливая улыбка очерчивает линию губ, которую от нервного смешка в кричащую бессилием и непониманием происходящего пустоту отделяет лишь осознание того, что Сону позволил себе по-настоящему влюбиться.

С самого детства его учили быть чуть ли не идеальным, и он неустанно следовал нехитрым правилам игры, которая постепенно превратилась в смысл жизни, оттеснив все, что было слишком простым, а оттого и неправильным, не вписывающимся в планы. Он всегда считал считал себя сдержанным и способным отключать ненужные чувства, даже в те моменты, когда не мог представить свое утро без объятий Минхёна, он отчего-то убеждал себя в том, что держит ситуацию под контролем. Сону больше всего на свете не хотел стать от кого-то зависимым, потому зависимость равно слабость. Тогда почему же сейчас, когда у него отняли любовь, которую Он бездумно воспринимал как должное и само собой разумеющееся, он ощущает себя по-настоящему слабым? Он совсем не заметил, как Минхён, способный усмирить его пыл одним лишь взглядом, стал той самой таблеткой от всего – с ним ему кажется, что все идет, как надо, что он не ошибается [рядом с Минхёном у него была уверенность в том, что счастливое завтра обязательно будет]. А теперь у него нет и этого.

Сону отчего-то хочется завалиться в какой-нибудь бар и рассказать какому-нибудь приятелю о своих неоднозначных и каких-то не вписывающихся в его жизнь чувствах, а потом приглушить их крепким алкоголем и, быть может, на следующий день все забудется само собой. В последнем Он, конечно же, сомневается, а первые предложения идут вразрез с опять же обязанностями. Он решает идти по привычному, давно растоптанному многолетним опытом пути – работает на износ. Беспринципно отбирает две важные операции у доктора Кима, орет на Джехёна за каждое неверное действие, грубит всем и каждому, игнорируя удивленные лица коллег и подчиненных.

Чувство опустошенности и глубокой ненависти к себе не проходит даже после двадцати часов на ногах. Сону отчего-то надеялся на то, что сможет притупить боль, но ничего не вышло – с Минхёном не получается по правилам. Он напрягается всем телом, когда оказывается у двери их квартиры, долго ищет ключи в сумке и еще дольше оттягивает момент перед тем, как открыть дверь. Как же страшно возвращаться в пустой дом.

Сону Бога, в которого, если честно, никогда не верил, благодарит тысячу раз, когда обнаруживает, что Минхён все еще дома. По правде говоря, Минхён и есть его дом. Не будет его, и Сону вмиг станет бездомным. Не будет его, не будет и Сону. Иссякнет, испарится, исчезнет.

Минхён выглядит сонным и заплаканным, несчастным и вымотавшимся, Сону ловит себя на мысли, что ему больно видеть его таким. А еще больнее осознавать, что он всему виной. Сону, дрожа изнутри, между ними расстояние сокращает, берет чужую руку в свою, оглаживает тонкую кожу большим пальцем и ощущает, как такое желанное спокойствие [рядом с Минхёном] вновь сливается с кровью.

Сону на одном дыхании шепчет такое простое, но жизненно необходимое:
- Люблю тебя, - кажется, впервые за все то время, что они были (?) в отношениях. Его выворачивает наизнанку, когда он думает о том, что теперь они всего лишь прошедшее время. Ему дико не хочется мириться со всем происходящим, - не уходи?... то ли просит, то ли умоляет, задыхается от боли вперемешку с нежностью.

я — это миллионы осколков,
по одному на каждое твоё «ухожу».
я — это побитый щенок, неудачный шрам.
меня не спасти и не вывести —
две истины я высек себе на лбу.

Сону бездумно набирает сообщение: «Не могу вспомнить, что было до тебя», но уже через секунду стирает и, смотря в тускнеющий экран смартфона, думает о том, какой он идиот, что позволил Минхёну уйти. Пальцы дрожат в тщетных попытках набрать еще одно, о своей боли, что распадаться на части заставляет, прокричать, но правда в том, что Сону сообщения никогда не отправляет, пусть и отговаривает себя от идей сомнительных упорно долго, сам с собой ругается, словно на поле боя оказывается, и нервно губы искусывает. Мир вокруг теряет свои краски, а у Сону обостряется давно забытое чувство ненависти к себе. Ему отчего-то кажется, что от жизни прежней его отделяет лишь ненавязчивое касание по кнопке «отправить». Задержать дыхание, дождаться ответа, собраться с силами и сказать, как невыносимо скучает. Так просто, верно? Но для Сону безмерно сложно, сложнее всего на свете, поэтому он чувства, что каждое нервное волокно в его теле раздражают, проглатывает вновь и удаляет номер Хвана из телефонной книги. Новая жизнь и минус один соблазн.
Безмерно тянет утопить в грудной клетке поселившуюся пустоту в алкоголе, но Сону и это не в силах себе позволить. Тогда он лишится и практики, а работа – это все, благодаря чему он себя живым ощущает. С тех пор, как Минхён ушел, он ощущает себя загнанным в угол, потерявшимся в кромешной тьме, застрявшим в какой-то психоделической воронке, что все чувства из него высасывает, а потом насильно заставляет проходить через все снова и снова. С тех пор, как Минхёна в его жизни нет, он собрать себя заново не может.
Сону оглядывается по сторонам, не в силах вспомнить, как добрался до дома после двух смен подряд. Все в этом доме напоминает о нем, у него опускаются руки – этот холод бесконечный терпеть уже невозможно. Сейчас все вокруг видится ему таким безжизненным и потрепанным, всем вещам в их квартире особый смысл придавал лишь Минхён, и никогда – Сону. Он только и делал, что принимал тепло, заботу и уют как данность, совершенно не задумываясь о том, что Хван во все вкладывал свою любовь. Его от отсутствия любви минхёновской ломает уже которую неделю, ему до ужаса хочется быть Минхёном любимым вновь.
Он на самом деле себя обманывал, когда номер Хвана удалял. Он знал, что в памяти сохранились цифры заветные, и бесстыдно самообманом вместо тягостного и деструктивного самокопания занимался. Сону бы так с собой никогда не поступил – все равно, что человеку ампутировать нормально функционирующую конечность. Только сейчас, на диване развалившись и вновь за телефоном потянувшись, он вздрагивает всем телом, чувствует подступивший и изнутри разрастающийся холодок, а потом осознает, что за все то время, что Сону себя пытался забыть, он забыл и номер Минхёна. Как глупо, ведь ему казалось, что цифры такие простые и нужные прочно сцепились с его сознанием и не отпустят теперь уже никогда. Но мучительно долгие будни с головой в работе и глотку рвущее чувство вины вперемешку с желанием прострелить себе голову вытеснили все то, что по-настоящему важным для Сону было. Например, телефонный номер Минхёна. Знать наизусть который необходимо, а забыть – непозволительно. Куда же теперь ему не писать сообщения и не звонить в три часа ночи?
Сеул такой огромный город, где же он? Сону все чаще ловит себя на мысли, что медленно сходит с ума. Минхёна нет в его жизни слишком долго. И он правда не помнит свою жизнь до того, как в нее вошел Минхён. Напрягает память, рвет волосы, кричит в пустоту. А перед глазами он и ничего больше. Хватит мне мерещиться, Хван Минхён. Сону зубы стискивает и живет вопреки. Надеется, что переболеет, переживет. Переживет ли? Минхён ушел, Минхёна нет больше.

Сону слышит его голос каждый день своей жизни. Он его отчего-то не отпускает, прокручивается в сознании воспаленном уже в в миллионный раз. Скользкие воспоминания тянут на дно, кислород отбирают и от кошмаров ночных заставляют просыпаться каждую ночь. А у Минхёна голос глубокий настолько, что у Сону изнутри рождается тепло, даже когда тот от боли разрывается.
Ему кажется, что он в пустоту неустанно вглядывается.
/все вокруг – пустое, искусственное, света лишенное/
Ему кажется, что он в темноте кромешной запутался и себя потерял.
/он спрашивает надломленно, в отражение кривое вглядываясь вновь и вновь, «кто же ты?», но ответа не находит/
Ему кажется, что он не живет вовсе, но позволяет всему вокруг сквозь себя проходить и крушить руины когда-то родного_любимого.
/невозможно дом построить на пепелище/
Сону видит его глаза каждый день своей жизни в лицах случайных прохожих, в окружающей его пустоте и даже во сне - на зыбкой границе между реальностью и потаенными желаниями, даже там на прозрачных веках, уставших от жизни, отпечатывается тот одновременно неуловимый и вездесущий минхёновский взгляд. В его глазах с секунду читается надежда, а потом целую вечность – разочарование. Сону предатель. А у Минхёна глаза невообразимо красивые, даже когда до краев наполнены болью.
Время проходит мимо, время течет по венам насильно введенными кубиками принятия реальности и отдаленным желанием плыть по течению, вспомнить себя настоящего, себя нерушимого, себя холодно мыслящего [Себя без него. «Это как?» - скулит зверем израненным и обессиленно падает в пустоту].
Сону тайно клянется себе никого больше не любить и кидает грозные взгляды на интерна, отчего-то неутихающего и настырного, в ответ на старания которого Он откровенно злится, ядом плюется и весь мир от себя отталкивает. Потому что нет больше солнца, кроме Минхёна. Да и не нужно ему никакое другое.
Все же он вполне успешно создает видимость того, что все в порядке. В конце концов у Сону давно уже есть и силы, и опыт, теперь он может бороться с демонами внутренними на равных, как если бы Хвана в его жизни никогда не было. Он в больнице зашивается, неделями не видит небо и солнце, кормится дешевым кофе и берет на себя все больше того, что выдержать, возможно, не сможет. Его старания замечают, дают зеленый свет на проведение исследований, о которых Он грезил вот уже несколько лет. Мама замечает подавленное настроение сына, несмотря на успехи и похвалу старших коллег, и перестает терроризировать его по поводу женитьбы, переключив все внимание на младшего наследника. У Сону в жизни сбываются все мечты. Не сбывается только Минхён.
Постепенно Сону отвлекается на науку и практику настолько, что дышится отчего-то легче, а еще как-то совсем внезапно появляется время на то, чтобы начать лечить и самого себя. Например, не копаться в воспоминаниях. Например, думать о том, что Минхёну без него намного лучше. Глупо отрицать тот факт, что Сону эгоист настолько, что подобные мысли не вгоняют в еще большую депрессию, но ему почему-то действительно спокойнее от одной мысли, что сейчас Минхён, должно быть, счастлив, пусть даже с кем-то другим, ведь он не смог дать ему и это. Время от времени ему кажется, что он научился склеивать то, что было разбито. Осколки, во внутренности врезающиеся, отдают ноющей болью лишь поначалу, со временем на их месте появляются лишь рубцы некрасивые, но Сону уже становится намного легче. У него с плеч будто бы груз сразу в несколько тонн падает, а сожаление перестает сердце тревожить.
Он не забывает Минхёна ни на секунду, лишь учится боль блокировать и себя успокаивать без помощи таблеток, которые были единственным спасением в первые дни. Поэтому, проснувшись однажды, ему кажется, что он неплохо справляется. Ровно до тех пор, пока однажды, спеша на очередную срочную операцию, в серой гамме больничных коридоров и утопающих в их стенах посетителей он не встречает его. У Сону в этот самый момент ноги подкашиваются, а шрамы старые начинают вновь кровоточить.
Он нервничает, несмотря на то, что делал операции, подобные этой, несколько десятков раз.
Он нервничает, несмотря на то, что руки сами автоматически делают надрез, а голос уверенно дает поручения операционным сестрам. Он нервничает, несмотря на то, что на девяносто девять процентов уверен в своих силах, в ушах все еще звенит дрожащий голос Минхёна, а еще его доверие бесконечное разливается постепенно приходящим на смену волнению спокойствием и пуленепробиваемой твердостью.
Сону благодарен. Сону справляется. Сону думает о том, как невыносимо ему было без Минхёна, а еще о том, как здорово было бы, если бы он был с ним каждый день его жизни, и вот так доверил ему свое сердце. Без тени сомнения на невообразимо красивом лице.
А потом он видит его чаще допустимого и вновь погружается в воспоминания. Минхён дежурит возле восстанавливающейся после операции на открытом сердце матушки почти все время, а Сону, как лечащий врач, сообщает ему все изменения в состоянии пациентки, искренне улыбается, видя положительную динамику, и успокаивает Хвана, уверяя, что теперь все будет хорошо. Он не позволяет себе вольностей на рабочем месте и совсем, даже между строк, даже взглядом тоскливым, не напоминает Минхёну о том, что у них на двоих прошлое, которое забыть не получается. Теперь, когда Хван не просто воспоминание или галлюцинация, Сону забывать не хочет.
- Возвращайся домой, - Сону догоняет его на выходе из больницы темнеющим вечером, который грозит стать холодной и безжалостной ночью, и, впервые за несколько месяцев коснувшись чужой руки, которая казалась дальше самого космоса, вручает связку ключей, - Когда сам будешь готов. Простой знай, что я всегда буду ждать тебя.

А потом жизнь вновь превращается в привычную рутину. Сону больше не ощущает давления, напряжения, волнения. Не то чтобы он к другим пациентам относился пренебрежительно, скорее, наоборот, к маме Минхёна отчего-то по-особенному трепетно и волнительно. И знает, и в глубине души осознает, и действиям своим отчет отдает, вот только признавать до предательской дрожи в коленях страшно. Он ведь всю свою жизнь стремился быть лучше, потому что с самого детства ощущал груз ответственности, опустившийся на плечи совсем еще ребенка как что-то самое обыкновенное и вполне себе разумеющееся. У Сону в семье каждый жизнь посвятил медицине, он видел, как отец и мать себя отдавали профессии, себя вырывали от обстоятельств, чувств, обязанностей растить и воспитывать ребенка. А Сону всегда был любознательным настолько, что тяга к неизведанному, подкрепляемая бесконечными метаниями из стороны в сторону, и его привела к врачеванию. Только отец однажды намекнул, что Сону не тянет, что не такой уж он и смышленый, что импульсивный чересчур и вообще вряд ли осилит те надежды, что на него возлагали. Тогда в нем что-то переклинило настолько сильно, что он учился и работал сутки напролет так, чтобы старший свои слова назад взял. Этого, увы, так и не произошло, а Сону вот уже много лет не может избавиться от назойливого желания всегда и везде быть первым, оно по вискам стучит постоянно и не отпускает ни на секунду. И сейчас он думает, что облажался. Снова. Поддался эмоциям - минус два шага в качестве профессионала. И пусть операция прошла успешно, Сону не мог ничего поделать с тем, что его отношение к пациентке на этот раз отличалось. Неужели это из-за того, что этот человек Минхёну дорог? Неужели это из-за того, что у Минхёна глаза на мокром месте были? Сону мысленно ставит себе «двойку» и медленно умирает.
Он вновь отвлекается на работу, решает не изводить себя бессмысленными размышлениями и догадками. Успешные операции и спасенные жизни добавляют толику оптимизма к недавним разочарованиям в собственном профессионализме, но тревога, изнутри сжирающая, не отпускает даже тогда. Он отдал ключи Минхёну уже несколько дней назад, но их дом все еще пуст, и Сону думает о том, что снова поступил, как скот, снова слишком надавил на Хвана. Нужно было действовать по-другому, медленно завоевывать потерянное доверие, а не просить возвращаться после месяцев молчания. Но время не повернуть вспять, а Сону все чаще мучает бессонница и советь пожирает остатки человека, который был «до». В нем будто все перемешалось, запуталось в жуткой смеси из самых разных ощущений, что в узлы неразборчивые собираются на месте воспаленных рецепторов, еще чуть-чуть, и что-то в нем разорвется, а потом наступит пустота, и лишь оборванные чувства напомнят ему, кем он является.
http://sh.uplds.ru/t/wlSFR.gif
http://sh.uplds.ru/t/ZYeT3.gifСону не смотрит в зеркало, потому что там он встретится со взглядом полным вселенского отвращения к самому себе. Он криво улыбнется и повторит, словно мантру, три заветных слова: «я не опускаю руки», в то время как руки изо дня в день опускаются сами и его за собой тянут в то место, которое обычно зовут дном. Сону на дне, и ему страшно признаваться в том, что он без Минхёна ничего особенного не представляет.  Он чертов посттравматик, несчастный перфекционист, пытающийся выстроить что-то невнятное и доверие невнушающее на поле боя, что давно проигран. Быть может, он всегда был одним лишь оголенным нервом, а потом в его жизни появился Хван, отогрел и показал, что такое любовь. Это Минхён его к жизни возвращал после самых больших потрясений. Это Минхён дарил ему объятия, способные согреть и собрать воедино все то, что ежедневно подвергалось давлению и самокопанию. Это Минхён любовно выцеловывал все шрамы и ранения. Это Минхён совершенно ничего взамен не требовал. Но всегда отдавал.
Когда закат играет красками, неразборчиво отражаясь сквозь незашторенные окна разноцветными бликами по полу и стенам, Сону кажется, что вот-вот придет тепло, недостающее и забытое. И тогда приходит Минхён. Сону в тот момент ощущает волной подступившее куда-то в область солнечного сплетения несвойственное ему волнение и впервые за долгое время, не знает, что сказать, пусть и миллион раз до этого прокручивал в голове то, как должна пройти их встреча. Его сердце так сильно бьется, готовое вот-вот разорвать грудную клетку, хрящи, кости и мышцы, не зная ни одной преграды на пути, и броситься прямо в руки Минхёну. Он думает, что сходит с ума. А, может быть, уже давно сошел. Сердце не может болеть без причины, не может чувствовать, волноваться, изнывать от разлуки. Сердце - всего лишь мышца, насос, гоняющий кровь по организму, поддерживающий в нас жизнь. Сердце не может быть к человеку привязано. Так почему же сердце Сону так на Минхёна реагирует?
- Ты не должен извиняться, Минхён, - он подходит ближе, набравшись храбрости, - Это я, я тот, кто разрушил наши отношения. Я тот, кто вечно пропадал на работе и совсем не уделял тебе время, в то время как ты ежедневно спасал меня, - к концу он переходит на шепот, то ли потому что расстояние между ними уменьшается до минимума, то ли потому что признаваться в собственной слабости особенно трудно. Их лбы соприкасаются, минхёново дыхание вновь ощущается так близко, и Сону впервые за долгое время чувствует себя по-настоящему живым, - Дай мне еще один шанс, прошу. Я... я постараюсь все исправить, - он может сказать такое простое «обещаю», потому что обещать не может.

- ты об этом пожалеешь, запомни! - громко кричит суджин вслед своему мужу, совершенно не заботясь о том, как удивленно от неё отшатываются прохожие. джуен поспешно скрывается за углом улицы, даже не оборачиваясь, а суджин устало опирается руками на крышу машины, которую она взяла в аренду после приезда в Корею. от переполняющего ее гнева все ее тело колотит дрожь, а руки будто перестают подчиняться командам ее нейронов.  ее злость всегда концентрировалась в ладонях, которые ей страстно хотелось сомкнуть вокруг чьей-то шеи, чтобы заставить неприятеля заткнуться. суджин хорошо знакомо это чувство, ведь именно его она училась подавлять многие месяцы в америке, пытаясь создать впечатление хорошей для джуена жены. оставив ее, он разрушил все ее старания, как разрушал все то, что она скрупулёзно возводила ради их совместного будущего.  конечно, вопрос был в том, достаточно ли суджин боролась за свою призрачную надежду на счастье. на самом деле она, эгоистичная и зацикленная на себе сволочь, и дня не позволила джуену прожить без болезненного ощущения пребывания в тюрьме, окружённой океаном, который невозможно переплыть, не потерпев кораблекрушение. в их нью-йорской квартире с вечно открытыми настежь окнами, сквозь которые пробивался ослепительный солнечный свет, путающийся в лёгких занавесках, джуен задыхался и мечтал о свободе, потому что чем больше суджин чувствовала, что супруг от неё отдалялся, тем крепче она сдавливала в тисках его и без того опустошённое сердце.
- мудак, - бесится суджин, хлопая водительской дверью. она та ещё сука - чем не идеальная пара? если честно, ей уже наплавать на джуена. она приехала за ним в корею для того, чтоб обсудить все цивилизованно, видит бог, она как можно дольше хотела оттянуть момент своего превращения в обезумевшую от ярости жену, у которой самые настоящие беды с башкой. несмотря на то, что она пыталась склонить его к разумной беседе, джуен отказывался идти на это. для себя он уже давно все решил, поэтому сегодня окончательно дал ей понять, что его у его решения нет пути назад. их короткое обсуждение ситуации в одном из ресторанов закончилось тем, что он представил ей своего адвоката, а суджин послала их обоих, не стесняясь в выражениях. «твою мать, суджин, ты опять проебалась».
гонка за джуеном привела к тому, что со растеряла остатки тех и без того скудных тёплых чувств, которые она к нему испытывала. теперь не давать ему развод было для неё делом принципа: он унизил ее, а она в ответ сведёт его с ума окончательно. для отца она будет оставаться женщиной, изо всех сил старающейся сохранить свой брак, а для мужа станет дамокловым мечом, который висит у него над головой.
суджин вскрикивает и начинает бить руками руль. ее проблемы с контролем гнева всем были известны очень давно, но в такое неистовство ей доводилось впадать крайне редко. вдоволь прооравшись, суджин чувствует кратковременное облегчение, которое, как она наперёд знает, уже скоро обернётся сильнейшей тоской. пользуясь моментом передышки, она заводит автомобиль и спешит спрятаться в снятой на время пребывания в тэгу квартире для того, чтобы обдумать свой следующий шаг. уже вечереет, на город спускаются сумерки, небо тонет в багряно-фиолетовых оттенках, но со не обращает внимание на всю эту живописную красоту пока ещё не очень знакомого ей города. лишь переступив порог дома, она бросается искать в интернете хороших адвокатов, которые бы смогли скрутить нервы ее мужа в крепкий жгут. выписав пару номеров, суджин решает позвонить специалистам завтра, потому что после всего произошедшего за этот день вести вразумительный диалог ей не под силу. как всегда после очередного подобного приступа, она тянется к бутылке вина, наполняет бокал и выпивает его содержимое едва ли слишком быстро. джуену никогда не нравилась эта ее привычка, но суджин отшучивалась, что это ее особое лекарство от ее тупости [пожалуй, единственное положительное качество суджин - это умение признавать свои многочисленные недостатки].
когда в квартире раздаётся неожиданный звонок в дверь, суджин на мгновение замирает. Надежда на то, что гостем был джуен, рассыпается в пепел так же быстро, и как и загорается в ее голове слабой искрой на полсекунды. нет, ли точно бы не заявился к ней после их сегодняшней сцены. но суджин не нужно гадать, кто стоит за дверью.
- это ты, - не вопрос, не утверждение, не радость, не разочарование. просто факт, очевидный и не требующий пояснений. Хан сыну стоит на пороге, как всегда, хмурый и чем-то озабоченный. она смотрит на него с уже ставшим привычным для него вызовом. задирает нос, провоцирует, то отталкивает, то снова притягивает - сыну никогда не знает, что именно суджин выкинет сегодня. ей кажется, что в жизни ему не хватает адреналина, поэтому он продолжает приходить к ней, игнорируя даже то, что она раз за разом прогоняет его [а потом сама же начинает названивать]. этот парень одновременно и выводит ее из себя, и в то же время заставляет ее нуждаться в его присутствии. он врывается в ее и без того полную непонятной херни жизнь слишком резко, ровно в тот момент, когда она напивается до состояния тряпичной куклы, и становится своеобразным голосом разума. и, черт возьми, как же этот голос порой испытывает ее терпение.
- что, пришел мне очередную лекцию прочитать? - губы суджин искривляются дерзкой усмешкой, но молчаливый жест приглашает сыну войти, - извини, я не в настроении вести философские беседы о том, что в моей жизни неправильно, - сыну назойливо пытался вправить ей мозги осуждением ее образа жизни и поведения, а ещё бесконечными просьбами оставить джуена в покое и жить для себя. суджин все время отвечает ему, что он ничего не понимает, хотя сыну за то недолгое время, что они знают друг друга, умудрился выпотрошить ей душу своей невероятной проницательностью [правда, один секрет она продолжает хранить в том углу своей памяти, куда он добраться не может]. она не понимает, чем продиктована его странная забота в ее отношении. будь она на его месте, она бы уже давно бежала прочь от себя.
- у меня есть идея получше, - со проводит по плечам сыну и тянется за поцелуем, от которого он вежливо отстраняется, из-за чего она недовольно закатывает глаза, - ты такой занудный, - бросает она, босая, запрыгивая на диван, и вновь тянется за вином. если сейчас сыну вновь заведёт свою излюбленную песню, она точно спустит его с лестницы.

лучи солнца превращают заснеженные горные вершины в драгоценные камни, ослепляющие своим ярким светом, а белое покрывало под ногами негромко похрустывает, стоит только сделать шаг. джейкоб небрежно поправляет сползающую на глаза шапку и натягивает горнолыжную маску, прямо с подъемника крича не поспевающим за ним родителям догонять его, а то он успеет объехать все трассу ещё до того, как они подберутся к старту спуска. всего мгновение - и вот уже холодный ветер проникает в легкие и со свистом бушует где-то позади, в точности повторяя извилистые лыжные следы, оставленные Джейкобом, и это неповторимое чувство свободы и скорости - лучшее, что у него есть. Когда он пересекает финиш, его немного заносит, и он картинно падает прямо в сугроб, заливисто смеясь и дурачась, не обращая внимания на забивающийся за шиворот снег.
так чувствуется дом - с синяками от падений, промокшими ботинками, песнями 80-х под гитару и горячим чаем с гвоздикой, вкуснее которого зимой нет ничего, разве что рождественский вишнёвый пирог и панкейки с клиновым сиропом. Но обо всем этом приходится забыть, когда большой, но такой простой и уютный торонто, согревающий пряным глинтвейном и легендами о коренных индейцах, сменяется на шумный, бетонно-стеклянный и пахнущий морем пусан, где всем почему-то есть дело до того, что ты «недостаточно кореец».
но я кореец, ну и что, что родился далеко за океаном, растерянно думает джунен, когда любопытные взгляды его новых одноклассников проникают ему под кожу. переезжать в другую страну в средней школе - та ещё пытка, и пусть даже джейкоб со смиренным вздохом принимает новость о разводе родителей и желании его матери вернуться на родину /disappointed but not surprised, как говорится, я давно знал, что все идет к этому], уезжать из канады невыносимо больно. в первую очередь потому что в Корее нет его друзей детства, а ещё с горнолыжными курортами беда. там это развлечение для богатых или невероятно одаренных, а кто такой джейкоб бэ? просто парень из совершенно обычной семьи, который встал на лыжи, потому что любил это, а не потому что родители заставили, пытаясь воспитать из сына чемпиона. по правде говоря, из джейкоба бы действительно мог выйти перспективный спортсмен, вот только победы его не интересовали, он просто занимался тем, что доставляло ему радость. джейкоб по натуре -
не боец, скорее, всего-навсего преданный фанат, и за это он себя презирает. его нерешительность и практически патологическая неуверенность в себе всегда были его главными врагами на пути к успеху. на все комплименты окружающих о его выдающихся навыках катания на лыжах, игры на гитаре и информатики он отвечает сдержанным «спасибо» /да помолчите вы уже, ради бога/, а после упивается тягостным отсутствием веры в себя и думает, что на свете не существует того, в чем бы он был достаточно хорош. по правде говоря, с последним он в итоге послушно соглашается, поступая в университет на программиста, но не из-за собственных предпочтений, а из-за растущей популярности it-профессий в корее, которая по-прежнему кажется ему  незнакомой и безумно странной.
когда накрывает отчаяние от неопределённости будущего, джейкоб тянется к гитаре и методично перебирает струны в поиске покинувшего его спокойствия. в плейлисте смартфона, в чехле которого каждый месяц меняется украшающая его карточка, добытая из очередного купленного на последние копейки от стипендии альбома покорившей чарты Айдол-группы, хранится библиотека музыки всех эпох и всех стран. джейкоб этим чрезвычайно гордится, и занудно хвастается своими широкими музыкальными познаниями от баха до металлики /попробуйте только заикнуться, что альбомы, вышедшие после 91 - полный отстой/, игнорируя уставшие взгляды собеседников, потому что «как ты не знаешь, кто такой зигги стардаст? сейчас я тебе покажу на ютубе». джейкоб полон жизни и энергии, когда не задумывается о том, что он недостаточно хорош для того, чтобы достаточно преуспеть хоть в чем-либо, и улыбается так открыто и искренне, что можно забыть, как дышать. он нежно любит Рождество, когда жадно вдыхает запах имбирного печенья и корицы, праздничные ярмарки, где регулярно вылавливает яблоко из воды ртом, а ещё обожает собак, настолько, что хочет однажды стать щедрым спонсором приюта для животных, потому что его мечта о доме, где бы счастливо жили все бездомные псы мира, наивна и несбыточна. Джейкоб отзывчивый, учтивый и мягкий, как медленно плавящиеся в какао кусочки маршмеллоу - таким Джейкоба запоминают знакомые. молчаливый, потерянный, вечно сомневающийся - так он видит себя, когда в очередной раз не решается заговорить с кем-то, кто интересен ему даже больше музыки. но судьба оказывается щедра настолько, что предоставляет ему новый шанс, и в этот раз над ним берет верх его неугомонное любопытство, которое толкает его к счастью с привкусом слишком горького для Джейкоба кофе и клинической депрессии /я, конечно, не психиатр, но и ты не шизофреник, Кевин/.
концовка